"Ленинградское  хореографическое  училище яростно  доказывает  Московскому, 
что  принимать  детей  старше 9—10  лет  в  школу  вредно,  так  как
сложившийся организм уже  не  в  состоянии  овладеть  до  конца  искусством 
танца.А  жизнь,  словно  смеясь  над  этим  схоластическим  спором, выдвигает 
Асафа  Месерера,  пришедшего  в  школу  16-летним  юношей.
Лучшие  училища  страны  не  могут  договориться, учить  с  10  или  9  лет,  а 
жизнь  выдвигает  Вахтанга Чабукиани  и  Константина  Сергеева,  пришедших 
в  школу  почти взрослыми  и  учившихся  всего  несколько  лет. Да,  жизнь 
никак  не  хочет  считаться  с обветшавшими традициями  и  устаревшей 
практикой.  В  школе  гордятся тем,  что  выпускают  молодых  артистов, 
которые  могут сделать  любое  виртуозное  па,  а  жизнь  выдвигает  против
рекордсменства  Галину  Уланову.  Она  владеет  техникой, но  думает  не  о 
рекордах,  а  о  том,  как  простыми  безыскусственными  движениями 
классического  танца,  соответствующими  её  индивидуальности,  сказать 
значительное и  важное  о  человеческих  чувствах  и  тем  поднять ремесло
плясуна  до  таких  высот,  где  хореография  становится равной  поэзии, 
музыке,  драме.
В  школе  нередко  считают  некоторых  подростков  посредственностью — и
вдруг они,  вопреки авторитетным прогнозам,  в  первом  же  спектакле 
демонстрируют 
такие артистические 
богатства, 
что 
волей-неволей 
приходится признать  их  гордостью  школы.  А  вместе  с  тем,  в  школе
возможно  такое  положение,  когда,  проучив  девушку десять  лет,  школа  не 
знает,  что  с  ней  делать  дальше. То  ли  признать  её  недостойной  дальнего 
кордебалетного угла  в театре,  то ли направить  ее...  солисткой (!?)  в 
Госэстраду. 
Весной  этого  года  мне  довелось  присутствовать  на выпускном  экзамене  в 
хореографическом  училище.  Когда обычные  способы  проверки  были 
успешно 
продемонстрированы, 
наступила 
многозначительная 
пауза. 
Завтрашние артистки  приступили  к  важнейшему  моменту  школьного
священнодействия.  Взволнованные  предстоящим  испытанием,  они  одна  за 
другой  становились  в  центре  и  начинали  стремительно  вращаться  вокруг 
своей  оси. Ликующие  лица  педагогов,  торжественное  молчание  в  зале,
нарушаемое  лишь  музыкой,  напоминающей  дробь  барабанов  во  время 
«смертного  номера»  в  цирке, — всё  это создавало  обстановку  большого 
события, большого праздника.  И  в  самом  деле,  разве  не  праздник?  Новое 
поколение  держало  главное  испытание  на  звание  советских художников 
танца.  А  я  вспомнил  слова  старого,  наивного,  как  ребенок,  идеалиста, 
балетного  деятеля  прошлого  века — Бурнонвиля:
«Так  внесём  же  искусство  в  ремесло,  но  не  позволим, чтобы  ремесло 
подменяло  искусство»."

"С  давних  нор  излюбленными  персонажами  балета были  птицы.  Художники 
и  постановщики  старались всегда  показать  птицу  поправдоподобнее, 
понатуральней  придумать  костюм  наподобие  птичьего,  раскрасить трико 
танцовщицы  под  цвет  ног  птицы,  закрыть  голову  артистки  клювом, 
птичьей  головой  и  т.  д.  Но  вот, пришел  скромный  балетмейстер  Лев 
Иванов  и  перевернул  все  привычные  представления.  Лебеди  в  «Лебедином 
озере»  одеты  совсем  не  по-птичьему:  на  танцовщицах  традиционные  белые 
и  черные  тюники:  несколько  пушинок  на  тюниках,  повязка  из  перьев  на
голове  —  вот  и  все.  В  костюме  нет  никакого  сходства с  лебедем  из 
Зоологического  сада. Нет  его  и   в  движениях.  Но  какое  дело  настоящему 
художнику  до  копирования  лебедя  из  Зоологического  сада?  Важнее  облик
лебедя,  каким  он  живет  в  поэтическом  сознании  людей,  —  царственная 
птица,  необычайно  гордая,  лиричная,  трепетная,  порывистая,  парящая 
высоко  в  поднебесье  или  скользящая  по  хрустальной  глади  лесного озера. 
Таким  и  рисует  лебедя  в  хореографии  Лев  Иванов.  Артистки  танцуют 
лебедей,  но  не  прохаживаются манекенами  в  подлинных  лебединых 
костюмах, 
как 
это сделали 
бы  любители  зоологической  или 
орнитологической  правды.  Трепетные  взмахи  рук,  парящие  взлеты  тела, 
плывучие  арабески—создают  хореографическими  средствами  образ  лебедя, 
невзирая  на  условность  костюмировки,  а  правильнее  сказать,  —  при  её
помощи.  Такой  образ  во  много  раз  сильнее  и  живее манекена  в  лебедином 
наряде.  Не  только  потому,  что он  художественнее,  но  и  потому,  что  он 
открывает простор  воображению,  фантазии  зрителя.
Этот  фактор  —  необходимость  творческого  восприятия  зрителя  —  нельзя 
игнорировать  в  таких  искусствах,  как  музыка  и  хореография.  Там,  где  нет
вольных  мыслей,  догадки,  фантазии,  зрителя,  где  не разбужено  его 
творческое  воображение,  не  тронуты поэтические  струны  восприятия,  там 
не  может  быть и  большого  художественного  наслаждения.  Таков  известный 
закон  танца,  и  недаром  еще  Новерр  пророчески  говорил:  «Оно  (искусство 
хореграфии.—Ю.  С.) предоставляет  каждому  зрителю  сообщать  ему  диалог,
который  будет  тем  более  верным,  чем  более  он  будет находиться  в  соответствии  с  полученным  ощущением». Эта  элементарная  истина  нередко 
попирается  в  балете,  и  зритель  отвечает  на  такую  дотошность,  железную 
логику  сценариста  и  балетмейстера  нескрываемой скукой."