Не совсем по сезону. Но для некоторых вещей сезон вечен....
Садовской Б. А.
Сон («Морозная московская зима…»)
Морозная московская зима,
Лазурный месяц, синие бульвары,
От ярких звезд еще чернее тьма.
Безмолвные белеют тротуары.
Хрустя, спешу с Никитской на Арбат
И слушаю ночных часов удары.
Мне весело. Я молодости рад,
Влюблен и смел. На мне шинель с бобрами,
И серый капюшон ее крылат.
Бульвар блестит. Над белыми домами
Туманные расходятся круги,
А я иду и слышу за шагами
Моими чьи-то легкие шаги.
Остановлюсь: лишь месяц над Москвою
Да синеватый свет его дуги.
Едва пойду: и тот идет со мною,
Но справа или слева ― ни понять,
Ни разглядеть за дымкой голубою.
Вот понемногу стал я различать:
Он в шубе, сгорбленный, в карманах руки.
То явится, то пропадет опять.
То, будто слушая ночные звуки,
Развеет из-под шапки прядь волос,
То, сморщившись, зевнет, как бы от скуки.
И в воротник упрячет острый нос.
Опять исчез… Вдруг хлопнули ворота,
И на дворе пролаял сонный пес.
Кто там, в окне, склоненный у киота,
Чей это шкап, чернильница, перо,
Чья на столе начатая работа?
Узоров снежных блеск и серебро,
Угасший месяц, белые бульвары,
Алмазное Медведицы бедро.
Пустынные белеют тротуары.
Я на скамье, закутавшись, сижу
И слушаю к заутрене удары.
Во сне иль наяву? Иду, гляжу.
Скребки лопат, горячий запах булок,
Воркуют голуби. И выхожу
В задумчивый старинный переулок.
Вот церковка. На паперти слепой,
Спокойный благовест и чист, и гулок.
Две-три старушки молятся со мной,
А перед нами, в синеве белесой
Опять встает и смотрит, как живой,
Длинноволосый профиль длинноносый.
То просияет в огоньках лампад,
То вспыхнет у оконного откоса.
И не понять, вперед или назад
Всё тянется и манит за собою
Мерцающий, полузакрытый взгляд.
Яснеет храм рассветной полумглою.
Но возгласил священник в алтаре,
И вновь я просыпаюсь над скамьею,
Весь в утреннем морозном серебре,
Во сне иль наяву? И вдруг печальный
Церковный хор заплакал на дворе.
Вдоль по бульвару поезд погребальный
Задвигался, народу без конца,
А мне из гроба светится прощальный
Далекий взгляд знакомого лица.
О, как черты измученные тонки
Под тяжестью лаврового венца!
Во сне иль наяву? Звенели конки;
Сияло солнце в небе голубом,
И удалялся поезд по Волхонке.
В ту ночь во мне свершился перелом
И, навсегда разгаданный отныне,
Непогрешимый смысл открылся в нем.
В пределах нашей жизненной пустыни
Играют множеством мгновенных душ
Одни и те же бесы встарь и ныне.
Француз и турок, женщина и муж
Испытывают родственные муки,
В чаду веков тоску встречая тут.
Так предка грусть живет в далеком внуке,
Скорбь старика в младенческих мечтах,
Над смертными телами, в смертной скуке
Всплывают на истрепанных крылах
Всё те же примелькавшееся маски,
Давным-давно истлевшие в гробах.
Под ними бес нашептывает сказки,
Бесцельно заставляя оживать
Отпетые и выцветшие краски.
Он воплотить стремится их опять:
И только Бог единый знает, много ль
Обречено нас те же сны встречать,
Которыми когда-то грезил Гоголь.
1922
