Трансляция на сайте вдруг испарилась.
Дорогой primipilos!
SOS. Без записи не упомню всей бестолковщины.

Спасибо, друзья!

Постараюсь изложить.
Первое, что приходит в голову: поколения великих и выдающихся создавали шедевр.
Трудились в поте лица. Шлифовали, выпестовывали, оттачивали.
Какие имена: Перро-Коралли - создатели нового балета,
Петипа - в комментах не нуждается, как не нуждаются в них Горский, Николай Сергеев, Скипинг, Лавровский, Блэр, Райт, Григорович, Долгушин, Лакотт, Поляков, Виноградов, Васильев... Великие люди.
И вот приходит некто и тоже хочет сказать слово.
Говори, раз деньги дали и в дом пригласили, куда быть приглашённым всегда есть честь.
Но наш господин хитрее всех.
Он своё слово решил подкрепить именами великих: если что не так, то можно сказать, что так в нотациях Жюстамана и Степанова. А вообще - редакция Ратманского, гонорар и тантьемы - его же. Хитро, однако.
Но - нам, по большому счёту, в чужой карман смотреть не след.
Нам след смотреть на сцену. Что мы и сделали. Предварительно вооружившись нотациями Жюстамана аж за 80 евро.
И увидели там ...
Начнём с начала.
Господин постановщик заявил возвращение в спектакль бытовых деталей совместно с пантомимой, а также первоначального сюжета с изначальным толкованием.
So far, so good - как говорят на так дорогой сердцу г. Ратманского его избранной родине.
Возвращение быта началось с того, что нам представили быт двух сословий: знати, идущей на прогулку, и крестьян, идущих на работу.
Это, конечно, исключительно важная утерянная деталь романтического балета. Тем более в свете того, что господин хореограф в своей беспросветной ненависти ко всему советскому в интервью указывал на искажение сюжета "Жизели" именно в СССР: знать плохая, крестьяне хорошие. Ну, у него хорошая знать развлекается, пока плохие крестьяне трудятся. Так, видимо.
В своей приверженности к быту Ратманский выпускает Лойса (так называется в нотации Альберт, пока он переодет в крестьянина) без плаща, шпаги и шляпы. Что-то из них уже спрятано в домике. Что, узнаем позже. Во всяком случае, бурный выход пламенного влюблённого, как мы привыкли его воспринимать в соответствии с нашими представлениями о романтизме, купирован полностью. Выбрался из хижины вместе в Вилфридом и лады. Впрочем, у Жюстамана Лойс так и появляется. Правда, не написано, в каком виде.
Тут между графом/крестьянином и его оруженосцем состоится как бы спор про то, что не надо бы графу так поступать.
За этим следит Илларион - он же в русской версии Ганс - который до того уже мимировал на сцене в плане любви к красавице, живущей в доме слева и недоумении по поводу того, кто в хижине справа.
Так вот этот Ганс/Илларион наблюдает из кустов за тем, как Вилфрид кланяется Альберту, как послушен одному его взгляду. У меня вопрос: а какие вопросы могут после этого возникать у лесничего по поводу того, кто такой Лойс? Он же уже всё видел. У Жюстамана описано, что после разговора Лойса и Вильфрида и их ухода появляется Илларион, который их видел. Но что он видел, там не написано. Это поставлено Ратманским. И поставлено так, что все остальные действия Ганса по выяснению личности соперника теряют всякий смысл. Абсолютная несуразица. В дальнейшем Ганс будет вертеть ножом, пытаясь открыть дверь в домик Лойса, около ручки этой самой двери. Видимо, из особой любви к бытовым деталям, замка там не будет даже и намечено. Поэтому каким образом сия дверь открылась, остаётся на совести той части спектакля, за которую отвечает романтизм. Главное, что лесничий в хижину попадает. Правда, у Жюстамана он это делал через окно, там не надо было взламывать кинжалом не существующий замок. И выходил он так же. Неся в руках шпагу и плащ Альберта. Но господин Ратманский плащ решил изжить как класс, посему вытащит Ганс/Илларион только шпагу. При этом данный индивидуум будет очень удивлён и всё ещё в недоумении, кто же такой его соперник. Но всё это будет позже.
А пока Лойс успешно дождался появления Жизели, они, как принято, потанцевали, погадали и принялись выяснять отношения с Гансом. Здесь нас опять же ожидали революционные находки постановщика. Ганс, оказывается, поднял руку на Жизель. В присутствии Альберта. Заметим, что он уже наблюдал его разговор с Вильфридом. И каким-то чудным образом не сообразил, кто этот господин. Иначе как бы он стал в его присутствии приставать к Жизели, пытаться залепить её пощёчину, отталкивать самого графа, грозить ему кинжалом. А потом, ни с того, ни с сего ретироваться под одним его взглядом. Потому что знаменитого жеста Альберта, когда он привычно пытается схватиться за несуществующую шпагу, у Ратманского нет. Только взгляд. Ну-ну. Это каким же идиотом должен был быть Ганс, чтобы ничего не понять из более чем понятного разговора Лойса с Вильфридом, но зато прогнуться под одним взглядом юнца в крестьянской одежде. Господин Ратманский в своём рьяном желании исправить ошибки советской эпохи сделал труженика рейнских лесов не только сторонником домашнего насилия, но и, как уже упоминалось, полным дауном.
А между тем, с полей вернулись утомлённые сбором винограда пейзанки. Обременённые корзинами. Очень им радуется Жизель. И очень их понимает: ведь пока она тут разбиралась в своих связях, они, бедолаги, трудились в поте лица. Это она объясняет путём пантомимы. И не находит ничего лучшего, как предложить им для отдыха... потанцевать. Вот так себе господин постановщик представляет быт: уломался под палящим солнцем на виноградниках - танцуй до упаду. Пока молодой.
Ну, и танцуют. Лойс тоже танцует с превеликим удовольствием. Ни тени смущения, как это он, граф, будет танцевать непривычные пейзанские танцы. Только восторг. Как и у Жизели, которая на привычном месте с заболевшим сердцем встаёт в очаровательный аттитюд и ничего у неё не болит. Соответственно, вместо того, чтобы встревожиться за любимую, наш лишённый романтизма герой просто с ней нежно обжимается. И продолжали бы в том же духе, если бы не появление назойливой старухи, которая по непонятным причинам против этих самых танцев. И сразу же показывает за своей спиной трясущиеся руки аки крылышки. С чего бы это, спрашивается? Дочь молода и полна здоровья, танцует себе с избранником? Но мать продолжает свой миманс, который получается совсем не страшным, а скорее нелепым. Да и никто его не боится. В первую очередь дочь, которая бьёт мамашу по голове пальчиком, показывая, что та не в себе. Так вот, по мнению Ратманского, были воспитаны романтические девушки. Заметим, что пантомима поставлена против музыки, трагичность последней и трагичность жестов не пересекаются никак. Как тут не вспомнить Райта.
Но, тем не менее, надоедливая мамаша уводит дочку. И вот здесь нашему удивлённому взору представляется очередная "бытовая" находка хореографа: мать кланяется Лойсу. Это с какого перепугу уважаемая на деревне пожилая женщина будет склонять голову перед шалопаем-крестьянином? У меня ответа нет. Ну, так решил г. постановщик.
Тут звучат охотничьи фанфары и нам предлагают очередной ребус: Лойс активно указывает пейзанкам, которые хотят отправиться навстречу охотничьему рожку, что им надо идти в другую сторону и собирать там свой виноград. Это выглядит прямо-таки очень, как сегодня говорят, "прикольно", потому что а) чего он к ним так прицепился и б) с чего они его послушались? У Жюстамана есть описание, что Лойс говорит с девушками и просит пойти с ним на склоны гор. Но то, что поставил Ратманский, лишено всякой житейской логики.
Следующим номером программы является лесничий, всё ещё не постигший, с кем имел дело. И только услышав звуки охоты, вдруг прозревший. Тут он и "взламывал" уже описанный нами несуществующий замок, и проникал в хижину через дверь, а не через окно. Потому что это же "редакция Ратманского", а Жюстаман у нас на подтанцовках и используется на усмотрение, так сказать.
Далее является зрителю герцог со свитой.
Это появление у Жюстамана как зарисовано, так и описано.
Коней мы там не разглядели.
Вот, опять же, мы за реализм, которому объявил свою приверженность постановщик.
Но как он себе это представляет: двое на лошадях, а свита за ними бегом? При этом успевает прибыть раньше конных?
Зачем эти несчастные животные на сцене с такими же несчастными на них людьми, которые если бы и владели искусством верховой езды, то в таком пространстве оно бы им не пригодилось. А эти ещё и не владеют. И сидят там мешками. И боятся упасть в своих нелепых костюмах. И их оттуда "достают". И ещё меня волновал вопрос: а если коням занадобится по нужде, как потом там танцевать?
Хорошо, что не занадобилось.
И охотничье общество благополучно приземлилось.
Милашка Батильда (кстати, у Жюстамана она Матильда) начала заигрывать с бойкой милашкой Жизелью. И так это они друг другу пришлись по вкусу, что пейзанка Жизель, ничтоже сумяшеся, чмокнула владетельную особу в ухо, нашептав туда свою тайну. О как далеко зашло развенчание господином Ратманским советского мифа о классовом неравенстве!
Назойливая муха-мамаша опять приставала со своими жестами про вилис, её опять никто не слушал - не до того было, в ушко чмокались.
Дочмокались до того, что жутко притомились. И отправились на совместный отдых в дом Жизели: Батильда, Жизель и мать, а за ними и герцог, предварительно потрубив в рог, который Вильфрид положил на стол: в бытовой версии нечего ему болтаться по законам того ружья на видном месте, дабы выстрелить в нужный момент. Полежит себе, никем не замеченный, в общей куче на столе. Кстати, у Жюстамана Вилфрид крепит рожок к двери.
Тут-то и появляется из двери домика Ганс со шпагой. На пороге окончательного прозрения в отношении Лойса. Но всё ещё мимирует. Жюстаман опять отдыхает: плаща Ганс не нашёл, вышел в дверь, а не в окно.
Ну, а пейзанцы, вновь спустившиеся с гор, продолжают веселиться: так вот у них там в быту - пособирали, поплясали.
В безразмерный домик Жизели теперь заходит и парочка её подружек.
Форандола поставлена симпатично, особенно отметим, как из четырёх кружочков получается крест. Это важно.
У Жюстамана этот момент подробно описан. Но мне трудно определить, поставлено ли это по его описанию, потому что рисунки там другие, а описание читать очень сложно: французский текст, написанный от руки.
Далее пространство сцены начинает нещадно поглощаться всё прибывающими людьми, для пущей "бытовухи" ещё и не балетными. Пока, наконец, от сцены по прибытии колесницы с маленьким Бахусом и других детей не остаётся вообще ничего.
По Жюстаману там должны бы быть ещё всеобщие пляски, а по Ратманскому идёт вариация Жизели Спесивцевой.
Далее - крестьянское па-де-де, а за ним - вариация Альберта в расширенном западном варианте, к которой навешан дуэт с Жизелью. Вроде как реверанс в сторону пропавшего па-де-де Альберта с Жизелью.
Ну, у Жюстамана сначала идёт па-де-де Жизели с Альбертом, а потом - крестьянское. Оба очень подробно описаны. Но по каким-то своим "бытовым" соображениям постановщик на этом решил не заморачиваться.
Зато он весьма по-бытовому заставил Лойса/Альберта на глазах у всей деревни откровенно приставать к Жизели и даже раздавать многочисленные поцелуйчики. Впрочем, взаимно. И были поцелуйчики и в других версиях, но в камерной обстановке. Но наш "бытовик" средневековые нравы на Рейне представляет себе иначе.
Веселье, понятное дело, прекращает своим появлением злодей Ганс, победно достающий из схрона, состоящего из пары листочков, злополучную шпагу и предъявляющего её почтенным пейзанцам в качестве доказательства благородного происхождения лжежениха. И что же пейзанцы? О, они, по мнению Ратманского, были не робкого десятка: графский титул их совсем не впечатлил и они жестко "зафиксировали" графа, дабы не мешал лесничему всех убеждать в своём графстве. Интересно, их потом за это высекли?
Но в конечном итоге граф вырвался и кинулся на соперника и даже вырвал у него свою шпагу. Которая, согласно бытовому узусу, пребывала до этого в ножнах. И так это здорово потом смотрелось: бежит Альберт со шпагой, а от него убегает Ганс, в руках которого тоже вроде шпага, потому что ножны эти издалека тоже тонкие и блестящие. И мне сначала показалось, что шпаги у обоих. Откуда, думаю, взялась вторая шпага. Потом дошло, конечно. Но сначала удивлению моему предела не было.
Пока они там друг за другом гонялись, Жизель уже начала сходить с ума. А Ганс отыскал среди прочей ерунды на столе спасительный рожок и призвал на помощь "всю королевскую рать". Они, опять же, спустились с гор, а из домика в гордом одиночестве явился герцог. Тут, опять же, не обошлось без курьёзов. Герцог снимает шляпу перед Альбертом. О как! Это при том, что Альберт в крестьянском наряде и сам без шляпы, да и летами, и титулом помладше будет!
Далее Альберт приставляет палец к губам и просит герцога .... О чём, собственно? Всем и так понятно, кто он есть на самом деле.
Тут появляется Батильда/Матильда.
Альберт и её просит не проговариваться! Мама дорогая, вот это, однако, приближение к реальностям быта!
Ничто, конечно, не помогает, Жизель окончательно сошла с ума.
Правда, как-то избирательно: видит, к примеру, что мать плачет и бежит её утешать. А разве она уже не "вещь в себе"?
Ну да ладно. Вместо обводки вокруг себя круга шпагой, которая, кстати, прорисована у Жюстамана, исполнительница роли Жизели полощет шпагой на авансцене (впрочем, о ней как-нибудь потом).
От чего данная Жизель отходит в мир вилис, остаётся загадкой быта: сердце у неё больным не было, закалываться она не закалывалась, Альберт помешал, согласно Жюстаману, до упада не танцевала. Нежные они, однако были, эти средневековые пейзанки: оказался не тем, за кого себя выдавал, и вот тебе - бух аж замертво. При этом, заметьте, он её на коленях молил о прощении, а не притворялся, как в других версиях, что случайно заигрался.
Ну, а потом - конвульсии графа. Плохо был воспитан, чувств ну совсем сдерживать не умел.
Впрочем, как и пейзанцы - опять всей сворой на одного накинулись и зафиксировали. Неужели опять их не высекли за неуважение к сиятельной особе?
Бедному Вильфриду трудно было оградить своего хозяина от нападок - ему же даже плащ не выдали, чтобы того им окутать.
Конец несуразецам первого действия.
Занавес.
Продолжение следует.

Крест из нотаций Жюстамана

Конечно, смотрибельна. 
Вот мы её и посмотрели.
Больше смотреть не хочется.
Впервые в жизни история меня не тронула совсем. Даже музыка не помогла.
Обычно в начале адажио и в конец балета, когда Альберт несёт Жизель "в кресте," у меня слёзы.
Впервые (!) не было вообще никаких душевный порывов.
И да, соглашусь и с дорогой ivette, и с дорогим primipilos, что другие исполнители многое могли бы исправить в восприятии.
Но это уже не заслуга хореографа. А он сам же поспособствовал тому, что его детище выставлено в ещё более неблагоприятном свете.
Кстати, ещё одна деталь (вот ведь трансляция, вещь подлая): показывают нам крупным планом руки Жизели. А они такие холёные, наманикюренные, с длинными ногтями. И на земле, и по ту сторону.
Бедную Екатерину Сергеевну хватил бы удар.
МногиЯ трансляции ума и вкуса не прибавляют.